Сладость
Дом в деревне Субботино Петушинского района Иван приобрёл у Натальи Сергеевны, вдовы преставившегося два месяца тому назад отца-настоятеля местной церкви Вознесения.
Он давно уже такой подыскивал — чтобы неподалеку от Москвы, но в глуши, в стороне от шоссе и райцентра. Чтобы окна в лес и до озера пешком. Чтобы постройка свежая, только после усадки, но можно и обжитую, главное — не пропахшую насквозь чужим незнакомым бытом. Друзья советовали просто землю брать, а дальше — дизайн-проект и строить самому, ну или хоть каркасник, но со стройкой возни, как с ребёнком, а на такое у Ивана ресурса не было.
Иван ворочал сладким делом — держал во Владимирской области кондитерскую фабрику, небольшую, в четыре цеха. На фабрике лепили сырки в шоколаде, товар ходовой, только успевай отгружать: внутри сладкий творог — рассыпчатый, чтобы к зубам не лип, а снаружи — застывшая глазурь, шоколад с ванилью. Продавал по всей стране, через торговые сети.
Фабрику ему подарил покойный отец, на двадцатилетие, вместе с рабочими и годовыми федеральными контрактами. Сам отец в сладком деле был давно, с девяностых. Поднимался на сахарной вате и петушках на палочке, стоял с ними на точке в Парке Горького, возле старого ещё Колеса обозрения.
— Сладость будет тебя держать, сладость вывезет, сладость вытянет, — говорил отец, когда умирал. — Держись за неё.
Иван и держался. За восемь со сладостью он уже и квартиру в Хамовниках купил, и пусть подержанный, но порш 911, на дом вот тоже наколотил.
Одно выходило ему неудобным боком: фабрика оказалась делом сложным и избыточно человеческим. Не получалось, как Иван хотел, запустить её и оставить, чтобы само как-нибудь крутилось, выдавало сырки из фабричного нутра конвейерным методом и только прибыль шла. Сегодня напьётся и не явится на смену техник — и линия встанет без человеческой заботы. Завтра работницы в смесевом цеху забудут заложить ваниль в шоколадную массу — и глазурь станет горчить, так что всю партию придётся под нож, поскольку исчезнет из неё притягательная сила сладости. К тому же, Иван видел, как приходит в упадок производство без хозяйского глаза — кроме фабрики у отца был хлебозавод, тоже во Владимирской области, с виду похожий на гигантскую бетонную ракушку. Когда отец заболел и перестал сам туда ездить, завод начал разрушаться — кирпичи будто сами утекали из кладки, открывая в стенах чёрные прямоугольные дыры, похожие на гигантские поры. Стены латали, как больной зуб, но надолго ремонта не хватало. Вскоре разбежались рабочие, растащили по деталям оборудование и завод тихо умер, пережив отца на полгода. Поэтому Иван мотался из любимых Хамовников на фабрику и обратно каждую вторую неделю. Бывало, что и вовсе каждую.
А в октябре на фабрике начал прокисать творог. Его привозили ещё затемно и прямиком с молокозавода отправляли в холодильник, но уже через час, когда начиналась смена, творог сбивался желтоватыми комками и вонял кислятиной. Иван всё сделал, что в таких случаях делают — поменял поставщика, уволил технолога, выкинул старый холодильник и поставил новый, немецкий — ничего не помогало. Как порчу навели. На складе ещё оставались запасы готовых сырков, но уходили они быстро, и нужно было решать вопрос, пока не попёрли из торговых сетей за нарушение плана поставок.
Тогда-то Ивану и попался этот дом в Субботино. Всё совпало, как он хотел: год назад сложенный сруб на краю деревеньки, незажитый ещё, свежий, на участке в двадцать соток, со столбом и вырытым колодцем. Иван как приехал в первый раз посмотреть, зашёл в просторную большую комнату окнами на тёмный, почти облетевший лес за забором — там в комнате ещё стол стоял, с виду старый, старше дома, но сделанный, как срубы делают, мощно, на века, и круглая чёрная чугунная печка в углу — сразу понял: оно. Загородная резиденция, чтобы не сто сорок километров толкаться по забитой федеральной трассе, а рядом чтобы всё, под боком. Ну и летом наезжать, как на дачу.
Наталье Сергеевне, собственнице дома и вдове отца-настоятеля, было около сорока: невысокая, лёгкого сложения, будто подсушенная строгой жизнью, одетая в длинное и чёрное — только лицо видно из-под платка. Иван не понял, траур ли это по покойному, или она так всегда одевается, по общему жизненному укладу, а спросить не решился. Запомнил зато её глаза, прозрачные, светло-светлые, цвета морозного неба в яркий январский день.
Он даже сторговал от первоначальной цены немного, хотя Наталья Сергеевна и так просила посильное, меньше, чем он сам себе отрядил.
Оформлять сделку на дом Иван приехал в осенний мясоед — погуглил специально, не потревожит ли вдову своими делами в пост — заодно привёз коробку сырков, в качестве угощения и чтобы показать, что человек он серьёзный. На коробке стояло его имя, Иван Уткин, фирменный знак семейного бренда, и тиснёная надпись золотой вязью: Сырок творожный в шоколадной глазури. Наталья Сергеевна подарок оценила, сказала, как же, знаем ваши сырки, в «Магните» у нас продаются, спасибо.
Иван внутренне готовился, что бюрократия со сделкой затянется до конца рабочего дня, но, к его удивлению, всё удалось закончить быстро и легко. В петушинском отделении сбербанка на улице Ленина, в одном здании с лабораторией медицинских анализов, кроме них с вдовой оказалась только деревенская с виду старушка, похожая головой на цветок репейника: с белым пухом волос из-под малинового платка. Когда они с Натальей Сергеевной вошли, старушка обернулась и отвесила настоящий земной поклон — Иван такого в жизни не видел никогда, только в кино.
— Вас здесь, вижу, уважают, — сказал. — Серьёзно. — Это батюшки покойного наследство, отца-настоятеля, — ответила Наталья Сергеевна — святой человек был, церковь своими руками реставрировал, фрески самолично обновлял, через то и преставился, упокой господи.
Она быстрым ухватистым движением перекрестилась и как будто уменьшилась на секунду в размерах, сжалась, втянулась в себя, как в панцирь. Старушка с головой-репейником в другом конце отделения тоже перекрестилась и сжалась, словно между нею и Натальей Сергеевной происходил обмен информацией через один вайфай-узел. Движение вышло мимолётным, едва заметным: Иван сморгнул — и всё закончилось, Наталья Сергеевна приняла обычную ровную осанку, а от старушки сильно пахнуло древними вещами и печкой.
Когда заполнили все бумаги и поставили все подписи, Иван — больше из вежливости — попросил Наталья Сергеевну его благословить. — Ну, раз вы просите, — Наталья Сергеевна положила ему на голову правую руку, при этом вытянулась, даже, кажется, встала на носки под своим длинным чёрным одеянием. Она сказала только «господи, благослови» — и так привычно это сделала, как будто с давним знакомым встретилась в метро и на ходу его поприветствовала, а Иван в этот момент почувствовал внутри нежное смещение органов, вроде как экстрасистола ударила, только приятно, волнующе, и захотелось откашляться.
На улице Иван пошёл за Натальей Сергеевной — хотел проводить, но не мог решить, до самой ли деревни, или просто до стоянки. В деревню не хотелось бы, дома дел навалом, но с другой стороны, он чувствовал себя перед ней обязанным. Наталья Сергеевна свернула за угол к серой ниве, зацепившейся двумя колёсами за тротуар. Под лобовым стеклом нивы висела небольшая панагия с двумя парами крошечных крылышек. У водительской двери Наталья Сергеевна обернулась, увидела позади Ивана. — Вы что-то хотели? — Нет-нет, — спешно ответил Иван. — Просто задумался. Машина же у меня с другой стороны стоит. Я пойду, спасибо вам. Наталья Сергеевна качнула головой и улыбнулась тонко и прозрачно — ей как в фотошопе на лицо наложили слой доброжелательности, и тут же выключили, будто не было, осталось обычное лицо в обрамлении чёрного платка. — Я заеду в конце недели, — сказал Иван. — Конечно, — спокойно ответила Наталья Сергеевна. — Это же ваш дом теперь. Вы что угодно можете делать.
— Зачем я ей сказал про конец недели? — думал Иван, пока рулил по петушинским улицам в сторону Владимирского тракта. — Она мне что, начальница? Или это из-за одежды? Ещё платок этот. Она в нём сама на попа похожа. Благословить зачем-то попросил. Бред какой-то.
В церковь Иван не ходил и попов избегал. Когда видел попа в толпе, внутренне группировался: ждал, что тот подойдёт и спросит, правильно ли он, Иван, живёт, будто было у попа такое право. И сейчас он чувствовал нечто похожее, но только в отношении Натальи Сергеевны. Как будто благословив его, она стала важнее, чем он — вроде как в долг ему дала.
От этих мыслей в животе делалось грустно и суетно одновременно, и чтобы встряхнуться, уже перед выездом на рычащий МКАД, Иван решительно произнёс сам себе, что земля эта в деревне Субботино — теперь его, и на своей земле он действительно может делать всё, что пожелает. Просить благословения, сажать турнепс, дрочить вприясдку: что захочет, то и будет делать, потому что стал землевладельцем и слово его теперь — закон. Произнёс — и отпустило. Иван врубил техно погромче, вдавил газ и погнал по левой полосе кольца, прогоняя фарами сонных мух на меганах и октавиях. Плевать на штраф, будет и будет.
— Вечеринку закачу, — думал, поднимаясь в свою хамовническую квартиру, — новоселье. И джип куплю к весне, чтобы поршик по грязи не гонять.
Остаток дня он думал о своём приобретении, о новом качестве своей жизни и испытывал от этих мыслей свободу и прилив сил: хотелось двигаться самому и перемещать в пространстве тяжёлые предметы, подходить к зеркалу и поверять осанку, разворачивая вдохом плечи.
Ночью Ивану приснился священник в длинной чёрной одежде, высокий, с седой бородой на аскетически впалых щеках и в чёрной шапке трубой. С шапки на спину спускалась такая же чёрная ткань, вроде опавшего парашюта. Иван прежде не видел — ни в жизни, ни на фотографиях — покойного отца-настоятеля субботинской церкви, но во сне явно понял: это он и есть. Отец-настоятель изучающе смотрел на Ивана, одобрительно кивал головой, потом растворялся в воздухе клубом дыма, а позади него открывалось видение Натальи Сергеевны, лежавшей голой в центре паутины. У Натальи Сергеевны во сне оказались крупные коричневые соски и розовая кожа с лёгким зеленоватым отливом.
Телефон зажужжал на прикроватном столике в шесть утра.
Голос Натальи Сергеевны на том конце звучал приятно и участливо-душевно, и смысл её слов до Ивана дошёл не сразу.
— Дом ваш сгорел, Ванечка, — сказала Наталья Сергеевна, — проводка, наверное. Полыхнул ночью, как спичечный коробок — дотла. Ирочка, дочь моя, первой почуяла, на колокольню поднялась, начала звонить. Наши деревенские прибежали, с вёдрами и баграми, только поздно уже было. Не успели. Такое горе. Вы приедете? Вы говорили, через неделю только, но, может, сейчас хорошо бы? Ванечка, дорогой, вы меня слышите?
— Блядь, — прошептал Иван, отключившись от Натальи Сергеевны.
Сел на кровати, помотал головой, прижал ладони к глазам.
— Блядь! — крикнул в голос. — Блядь, блядь, блядь! — орал он, сам не зная, кому адресует этот крик: Наталье Сергеевне, старой проводке, косо проложенной мёртвым попом, самому себе, отдавшему кучу денег за обугленные головешки на краю деревни, или просто неотвратимости происходящего. Орал, как будто криком хотел остановить ход вещей.
Утомившись, залез под одеяло и снова заснул, согревшись и отяжелев, и в короткие пять минут увидел небольшой сумбурный сон, будто он жук в спичечной коробке, и эта коробка вспыхивает с четырёх концов, без дыма, ярким сухим и быстрым пламенем, а он даже не успевает осмыслить своё чудовищное превращение, потому что огненная смерть надвигается на него со всех четырёх сторон.
До Субботино Иван добрался к полудню.
Когда вышел из машины, женщины, собравшиеся возле сохранившегося забора, прервали разговор и повернулись лицами в его сторону.
Там, где вчера стоял дом — в два этажа, с тяжёлым столом у окна в лес — образовалась пустота. От этой пустоты вся перспектива поменялась, и пейзаж теперь выглядел странно-обновлённым, как сперва обросший волосами, а затем коротко остриженный человек. Открылся плавный изгиб старой просеки с опорами электропередач, и в целом в пространстве стало как будто больше воздуха.
На земле мокро воняли угли. Только чугунная печка лежала на боку да помятый металлический каркас кровати, упавший с верхнего этажа. Всё остальное стало углеродом. Наталья Сергеевна так и сказала: «дотла». Опалённая рябина возле бывшей стены торчала рукой мертвеца из старого издания «Вечеров на хуторе близ Диканьки».
Из-за женщин появилась Наталья Сергеевна, подошла к нему, дотронулась до плеча.
— Вы как, Ванечка? Держитесь?
Иван молчал, смотрел на мокрый уголь, дышал горелым — только что был землевладелец, хозяин, житель загородной резиденции, а стал погорелец, и даже не по своей вине. Вообще не по чьей вине — в этом самое обидное и заключалось. Некому было предъявить за случившееся, некого было стукнуть в лоб, повалить, насесть сверху, прижать к земле коленом и хлестать по ушам, приговаривать: вот тебе, гад, сука, ты же гад и сука, гад и сука — от безвыходной ярости у него отяжелел лоб и окаменели губы, ещё немного, и из внешнего Ивана выпрыгнул бы какой-то внутренний Иван, и пошёл бы колесом по деревенской улице.
— Вам нужно полиции дождаться, — сказала Наталья Сергеевна. — Можете у нас, мы рядом с церковью живём, дом большой, места хватит. Вы завтракали? Пойдёмте, вам подкрепиться нужно. И не спорьте.
Она взяла его под руку и мягко, но уверенно повлекла за собой прочь от пепелища. Он сразу послушался, пошёл за ней — и ярость тут же куда-то исчезла, он подумал даже, что сейчас бы поплакать, но не будет же он плакать при незнакомых людях, взрослый мужик на дорогой тачке. Тем более, что женщины у забора смотрели на него так, будто только и ждали, что он вот-вот сорвётся, даст петуха. Поэтому Иван ничего не сказал, просто продолжил движение, повесив на лицо безразличное выражение. Подумаешь, дом сгорел.
Они дошли до субботинской церкви, бело-желтоватой, с тёмно-зелёным куполом, золотым крестом сверху и ампирными колоннами у входа. Обогнули её, пересекли двор, где ходили настоящие куры, и оказались перед кирпичным домом с окошком чердака под треугольной крышей.
— Вы проходите. Там в гостиной Ирочка уже чай собрала.
Внутри дома он прошёл из тёмной прихожей в светлую комнату с белыми ажурными занавесками на окнах и гроздью икон в углу. Иван хотел было перекреститься, но не очень помнил последовательность, откуда и куда. Пахло едой, домашней и мягкой. Осмотрелся: синяя скатерть на столе, три большие чашки, белые, с красными горохами, на таких же блюдцах в компании заварного чайничка, стеклянная сахарница в мельхиоровой оплётке в центре. Салфетки с вышивкой по всем полкам, на подоконнике — эмалированный кувшин и жирнолистый алоэ в горшке. У стены — очень старый с виду диван, не диван а музейный экспонат, тёмно-коричневого морёного дерева, с высокой прямой и строгой спинкой, как у какого-нибудь трона, а на стене над ним — приятного оттенка сепии фотографии бородатых мужчин в рясах и женщин, укутанных в платки, похожих на личинки насекомых. Мужчины и женщины на фотографиях смотрели на него цепкими небольшими глазками, не добро, но и не зло, как белки или сороки, с любопытством — ждали, что будет дальше. Среди мужчин Иван обнаружил одного, похожего на отца-настоятеля из своего сегодняшнего сна — он располагался в центре композиции и его карточка была крупнее остальных.
— Вы садитесь, — сказала Наталья Сергеевна. — Ирочка вынесет сейчас.
Иван сел и в другую дверь в гостиную вошла молодая женщина, одетая так же, как и Наталья Сергеевна, в длинное и чёрное, с платком на голове, открывавшем только лицо.
— Знакомьтесь, дочь моя, Ирина, Ирочка. Младшая наша. Сёстры-то в город давно уехали, Ольга и Мария.
Ирина несла поднос, накрытый белым полотенцем, расшитым красными штрихами в технике пиксельной графики: кусты, деревья и непропорционально большой петух, достававший гребнем до такого же пиксельного солнца.
— Вы поешьте, Ванечка, — сказала Наталья Сергеевна, — вы же не завтракали наверняка. Так нельзя, о себе нужно заботиться.
Она сказала — и Иван почувствовал, что действительно очень голоден, не только телесно, но и душевно, будто всё его существо опустело, лишилось сил и внутри у него остался только холод и пустота.
Ирина убрала полотенце. Под ним на подносе оказалась домашняя выпечка — петушки из рассыпчатого теста — и сырки, что он привёз Наталье Сергеевне в качестве угощения, голенькие, освобождённые от упаковок.
— Попробуйте наше и ваше, — предложила Наталья Сергеевна. — Скажете потом, что вам больше нравится.
Иван взял с подноса одного петушка, толстенького, как бы беременного, обсыпанного тонкой ореховой крошкой, с сушёными ягодками калины вместо глаз, нащупал под тестом плотный шарик начинки, разломил надвое — внутри белел кусочек зернистой творожистой массы, по виду творог и творог. Наталья Сергеевна кивнула ему с улыбкой, переглянулась с дочерью.
Иван отправил половину петушка в рот.
Сперва он ощутил вкус песочного бисквита, ничем не примечательного, с капелькой ванили, и успел устало подумать, что нужно будет сочинять комплимент хозяйке — потому что ну куда домашней выпечке против технологий, ну серьёзно? — а потом творожистая начинка распустилась у него во рту небывалым цветком, и все слова и мысли из его головы тут же исчезли.
Вкус у начинки был такой, будто все вкусы мира в нём собрались, но больше всего было в нём тонкой сочной сладости, как в самом дорогом сотерне, только ещё сочнее и тоньше. Эта сладость как живая ласкала язык и нёбо, одновременно наполняя Ивана искрящейся энергией, будто дорогой наркотик вроде кокаина, только не порочный, а благодатный, не отягощённый ни виной, ни грехом. Вместе со сладостью звучала во вкусе и кислинка крошечной лесной земляничины, и солоноватость морского камешка, но главную партию играла она, сладость, больше всего похожая на цветочный нектар, только нектара в цветке крошечная капля, несколько молекул, а здесь её было много, и если закрыть глаза, то будто нырял в этот нектар, нырял и плыл в нём.
Он проглотил кусок и сказочный эффект постепенно прекратился, как выкрутили ручку на пульте. Во рту остался только тёплый вкус домашнего теста и ореховой обсыпки.
— Как вам? — спросила Наталья Сергеевна. — Не хотите сравнить со своим?
Иван взял с подноса сырок в шоколадной глазури и откусил треть — вкус оказался плоским, простым, с химическими нотами, но главное — в нём и в помине не было этой всеединой гармонии вкусов, тонущей в сочной сладости, как тропическое солнце, опускающееся в Индийский океан. Только эффект сахара и кофеина в самой грубой своей форме.
— Как вы это делаете? — Иван проглотил сырок, и во рту у него повисло неприятное послевкусие, как будто кто-то маргарином намазал горло, нёбо и корень языка.
— Это наш рецепт, деревенский. Понравилось вам?
Иван отхлебнул из чашки с горохами не меньше четверти, чтобы смыть вкус фабричной глазури.
Он ясно представил, что будет, если ему удастся заполучить рецепт этой начинки себе, в безраздельное пользование. Лучшие полки в торговых сетях, выставки, статьи в журналах, интервью на ютубе, прибыли по миллиарду — как он и мечтал уже давно. Когда отец говорил, что сладость вывезет, сладость вытянет, только держись за неё — что он имел в виду, если не это? Не напившегося же технолога на петушинской фабрике.
— Это очень хорошо, — сказал он так спокойно, как только мог. — Я вам как профессионал заявляю.
— Ну раз как профессионал, — Наталья Сергеевна усмехнулась одними глазами, но Иван эту усмешку заметил. Знает себе цену, — подумал — так просто на дурачка не пролезешь. Однако она, кажется, торговаться и не собиралась. Просто спросила у него, подливая в чашку кипятка: а хотите, расскажу? Рецепт расскажу. Хотите?
— Очень хочу, Наталья Сергеевна, — Иван откинулся на жесткую спинку стула, забросил руки за голову, сцепил пальцы на затылке. — Очень интересно, что там внутри. Как вы это делаете?
За окном дважды коротко погудел автомобиль. Наталья Сергеевна выглянула за ажурную занавеску.
— Это участковый. К вам, наверное. Я ему по телефону сказала, что вас здесь не было, когда всё случилось, но им по правилам нужно, Надеюсь, это не надолго. Потом отдохнёте, а вечером мы вам всё покажем.
Наталья Сергеевна смотрела ему в глаза, когда говорила, и у Ивана возникло тёплое и почти запретное чувство близости — они теперь как будто в сговоре теперь с ней были. Ещё он понял, что не думает больше о своём сгоревшем доме — он совершенно вылетел у него из головы. Когда Наталья Сергеевна напомнила, его быстро и неприятно кольнуло, но тут же отпустило. Все мысли Ивана теперь занимал только вкус петушка из рассыпчатого теста и то, как таяла во рту белая творожистая начинка, как сладость растекалась изнутри по телу, как питала его и придавала сил. Если вдова не соврала, если он получит рецепт этой сладости, то через полгода он не дом, он всю деревню купит. Было бы желание
Участковый приехал из Петушинского райотдела на уазике-буханке, и долго ходил возле пожарища, расспрашивал медленно и вязко, и сам был как из нехорошего сна — невысокий, с сырым круглым лицом, нагло-пузатый, с неприятной манерой двигаться, раздвигая своим пузом воздух и людей. Он постоянно поводил головой, будто разнюхивал, что к чему, ловил волны и вибрации, и в целом напоминал суетливого опарыша.
Он задавал Ивану обычные обидные полицейские вопросы: где пострадавший был этой ночью, чем занимается, на какую сумму застраховано имущество, какое у него финансовое положение. Иван отвечал, ходил вместе с полицейским вокруг своей сгоревшей собственности — хозяин углей и торчащей из углей буржуйки — и пока ходил, сильно устал. Участковый писал в протокол, присев на корточки, Иван дважды предложил ему зайти в дом к Наталье Сергеевне, закончить там, но тот решительно отказался, раз и другой.
Потом очень рано, даже как будто раньше, чем обычно, начался осенний закат, с одной пронзительной оранжевой полосой в слоистом фоне туч. Иван смотрел на эту полосу и думал, как было бы хорошо, если бы Наталья Сергеевна тоже стояла здесь рядом с ним — захотелось посмотреть, как этот последний луч преломится в её прозрачных глазах. Участковый закончил, наконец, расспрашивать и записывать, залез в буханку, бронхитно поскрипел стартёром, завёлся и уехал в свой районный отдел, сквозь темноту ловя фарами сырую дорогу.
Уставший и озябший Иван вернулся в дом. Натальи Сергеевны и Ирины там не оказалось, но дверь была незаперта, а на шкафчике в углу гостиной горела лампа под зелёным абажуром. Иван постоял возле стола, послушал глухую деревенскую тишину потом опустился на музейный диван — сиденье у дивана оказалось мягким, обтянутым чёрной кожей — и прилёг, скинув городские бландстоуны и накрыв ноги пальто. Он решил, что полежит так, пока не придёт кто-нибудь, пусть минуту или пять, но едва устроил голову у себя на локте, ему тут же как стоп-кран в голове сорвали — мысли остановились и он полетел вперёд, в пустой и мягкий сон, рефлекторно дёрнув на прощание левой ногой.
Он и проснулся так же, как из тоннеля вылетел — за стеной, очень близко, почти внутри его ушной раковины ударили в колокол — единственный раз. Он дёрнулся, подскочил на чёрной коже, открыл глаза и не сразу сообразил, где находится и почему здесь оказался. Потом внутренний компас настроился, он вспомнил цвет глаз Натальи Сергеевны, вспомнил вкус песочного петушка, вспомнил мокрые угли на месте дома — после чего и вернулся полностью сознанием в своё тело.
Иван сел на диване, нашарил ногами в носках ботинки на деревянном полу, нагнулся под стол, чтобы их натянуть, ударился затылком о столешницу, когда ловил заскользившее по обивке пальто, наконец, поднялся наверх, отдышался.
Лампа на шкафчике в углу больше не горела, только в окно светило белесым, не ярко, но настойчиво. Подумал: полнолуние, что ли? Надо в телефоне посмотреть фазу. В глубине древнего дивана металлической нотой неожиданно громко тренькнула пружина, в сумраке комнаты деревянно щёлкнули внутренности старого шкафа, прошуршала тяжёлая ткань в темноте дверного проёма, а снаружи по утоптанной тропинке кто-то глухо прошагал. Дом вокруг жил и наползал на него своим внутренним невидимым существованием. Иван бы включил сейчас свет, но понятия не имел, где находится выключатель. Потом входная дверь без предупреждений, отворилась, внутрь проник прохладный воздух октябрьской ночи и голос Натальи Сергеевны. — Ванечка, дорогой, вы уже проснулись?. — Да, — хрипло ответил. — Колокол разбудил. — Это вам приснилось, наверное, — Наталья Сергеевна, не включая света, вошла в дом, закрыла за собой изнутри. — Не звонили. Служб нет, да и служить некому. А я за вами. Жаль было вас будить, но раз уж вы сами, то пойдёмте, покажу вам наш секрет. Вы же хотели узнать?
Она стояла совсем рядом с ним, по-прежнему в темноте, он бы мог дотянуться до неё рукой.
Из гостиной Наталья Сергеевна направилась не на улицу, а вглубь гостиной, к другой двери, откуда утром Ирина вынесла поднос с угощением. Иван последовал за ней. Из-за того, что спал он в одежде, по-вокзальному скрючившись, тело его затекло и онемело в конечностях, и подчинялось ему не вполне хорошо, как бывает во сне.
Он предполагал, что за дверью окажется кухня, но вместо этого они очутились в длинном тёмном помещении, коридоре или туннеле неопределимого размера. Наталья Сергеевна шла впереди, иногда он не видел её, а только слышал, а иногда и не слышал, а просто осознавал её присутствие в шаге от себя. Один раз он пнул нечаянно ногой мягкое и круглое, вроде мешка с зерном, другой раз сухая ветка — должно быть, метла — тронула его лицо, потом он задел плечом полую конструкцию, похожую на гигантскую лейку — у невидимых предметов вокруг отсутствовали чёткие очертания, повсюду витали лишь общие идеи неясных форм: тюки, кульки, свёртки, связки, рулоны. Они как будто через склад магазина «Садовод» пробирались.
В конце коридора Наталья Сергеевна повернула ручку замка и отрыла узкую дверь в ярко освещённое пространство субботинской церкви. Иван не знал и не подозревал даже, что в православных храмах помимо главного входа встречаются и такие — боковые, тайные. С виду в церкви шёл ремонт — стены сплошь затянули белой матовой плёнкой, отчего помещение напоминало внутренности кокона — но ни инструментов, ни заляпанных побелкой и краской деревянных козлов, ни банок с белилами и шпаклёвкой не наблюдалось. Да и вообще внутренности этого кокона выглядели безупречно чистыми, словно плёнку поверх фресок и иконостаса натянули с единственной целью — чтобы ничего было не разобрать, ни с одной, ни с другой стороны. Освещали церковь четыре мощных бестеневых светодиодных прожектора на ножках-штативах.
Наталья Сергеевна прошла прямиком к царским вратам посередине иконостаса — тоже под матовой плёнкой — толкнула их и раскрыла, приглашая Ивана войти в алтарь.
Иван смутно помнил, что это место за иконостасом — потайное, что простым людям туда входить не дозволяется, но всё равно шагнул внутрь. Церковь ведь очевидно не работала, а значит, и запреты в ней не действовали, к тому же, наверняка сюда заходили и обычные рабочие, маляры и штукатуры.
Наталья Сергеевна закрыла царские врата за его спиной.
Внутри алтаря действительно оказалось людно — их встретили женщины из деревни, те самые, кого он видел утром у пепелища. Он узнал одутловатое лицо одной, ярко-жёлтые резиновые сапоги другой, и длинный синий, с выцветшей до малинового спиной, ватник третьей. Женщины стояли полукругом, на равном удалении от святого престола — престол больше напоминал обеденный стол на четверых, но с неверной пропорцией, выше, чем обычно, как будто есть с него полагалось существам не вполне человеческих размеров. Белые пластиковые вёдра с плотно прилегающими крышками — вероятно, с краской внутри — тоже оказались здесь, аккуратно расставленные вдоль стен. Иван вспомнил, как из таких же белых пластиковых вёдер на Усачёвском рынке набирают деревянными щипцами хрустящую, истекающую острым соком квашеную капусту. При этом пахло в храме не краской и уж тем более не капустой, а выпечкой, сладко и умиротворяюще — так обычно пахнут микрорайоны вокруг хлебозаводов.
Женщины молча и доброжелательно смотрели на Ивана. Он улыбнулся им в ответ, потом повернулся к Наталье Сергеевне.
Но никакой Натальи Сергеевны позади него не было.
Вместо сухонькой вдовы деревенского священника с прозрачными светлыми глазами перед Иваном шевелило конечностями гигантское человекообразное насекомое — со всё ещё человеческими руками, но на страшных голенастых ногах с вывернутыми назад коленями, будто их перебили и впоследствии соединили антигуманным хирургическим методом. Тело существа по форме повторяло человеческое, только вместо кожи его покрывали не до конца отвердевшие хитиновые пластины, переливавшиеся розоватым и зеленоватым. Чёрное одеяние Натальи Сергеевны лежало тут же на церковном полу опустевшим покинутым коконом.
Насекомое протянуло к груди Ивана длинную руку и переключило у него внутри некий тайный тумблер — у Ивана сперва перехватило дыхание, а в сплетении внутренних органов стало холодно и пусто, будто его подчистую опорожнили, выдавили тюбиком зубной пасты, но длилось это неприятное чувство недолго, секунду или две. Потом он судорожно закашлялся, а изо рта у него вылетел сгусток белого вещества, напоминающий творожную массу по консистенции и обычную белую зефирку — по форме.
Зефирка облачком повисла в пространстве. Женщины склонили головы, приветствуя её появление, а две даже опустились на колени. То, что недавно было Натальей Сергеевной, схватило парившую зефирку и спрятало внутрь себя.
Иван услышал внутри головы команду от насекомого — больше не от кого было — лечь на святой престол.
Он повиновался, повернулся спиной, оперся руками, подпрыгнул, сел, вновь удивившись высоте сооружения, а затем и лёг, перевернувшись на живот и свесив ноги на уровне колен.
Лежать так оказалось не очень удобно, край престола больно давил в надколенники, зато из этой позиции ему было хорошо видно, как женщины открывают пластмассовые вёдра, достают оттуда свёртки, разворачивают тряпицы, тут и там испачканные в чем-то неаппетитно жёлтом, похожем на многократно застиранную кровь, выуживают из тряпиц белые сгустки, похожие на его зефирку, только поменьше размером, высохшие, и отправляют себе в рты. Те из женщин, у кого сохранились хотя бы некоторые зубы, грызли ими эти сухие зефирки, а беззубые, сосали их, причмокивая и размягчая слюной. Потом они глотали — кто прожёванное, кто размоченное — и их лица прояснялись на недолгое время абсолютным благодатным счастьем.
Одна из женщин отошла от стены и поднесла Ивану на тряпице белый кусок — вблизи его было не отличить от сильно заветрившегося сыра. Твёрдый на вид, с тонкими трещинками, желтоватый. Иван открыл рот, потому что руку тянуть было неудобно, и женщина положила кусок прямо внутрь его головы.
Сладость взорвалась у Ивана во рту, протянулась благодатной грибницей по всему телу, по сосудам, венам, артериям, по нервным путям, по губчатой массе внутри костей, по капиллярам под самой кожей и НАПОЛНИЛА его — а он весь напитался этой сладостью, стал для неё губкой, сосудом, и в сознании у него прояснилось тысячекратно. Не октябрьская ночь, а вечный июньский день, нежное райское лето окружало теперь Ивана. В сиянии этого лета он сделался един со всеми существами на свете, стал узлом великой душевной ризомы, и поток других душ лился через него, а он чувствовал это движение, как бывает в момент оргазма или на эйфорическом пике прихода, когда вся мудрость и нежность мира проталкиваются сквозь человека, на короткое время силой сладкого спазма выпрямляя извилистую нору личностного лабиринта до состояния сияющего луча.
Насытившиеся сладостью женщины убрали недоеденные куски обратно в вёдра и распростёрлись по полу. Иван видел сквозь солнечную дымку эйфории, как насекомое, бывшее недавно Натальей Сергеевной, обходит кругом святой престол, неся в руках простую деревенскую кувалду в шубе чёрно-бурой ржавчины, на длинной прямой рукоятке.
Наталь Сергеевна держала инструмент уверенно и хватко, не за конец и не под горло, а ровно посередине, чтобы рычага было достаточно для хорошего удара. На своих насекомых ногах она протиснулась сквозь пространство, снова оказавшись позади Ивана, и с размаху перебила ему кувалдой правое колено — а он даже не почувствовал ничего, как у зубного, когда задевают буром замороженную лидокаином десну: что-то там щёлкнуло далеко на фоне, только и всего. Ничего менее занятного и достойного внимания, чем изуродованная конечность, не существовало для него в мире в этот момент.
Другая женщина приблизилась к Ивану с куском белого вещества на белой тряпице и он уже открыл рот, чтобы снова вкусить, но тут во второй раз — как в его сне — ударил колокол, потом ещё и ещё, и заколотил уже без остановки. Женщины вокруг алтаря переглянулись, как бы не узнавая друг друга, а Наталья Сергеевна замерла, подняла голову к потолку алтаря и принялась возбуждённо по-жучиному стрекотать и щёлкать изнутри своего горла. Потом колокол стих, послышались лёгкие шаги снаружи царских врат, и в алтарь вошли две девочки-подростка лет четырнадцати, вернее, шла только одна, вторая же летела в двух или трёх сантиметрах над землёй.
Со звоном упала на пол кувалда.
Наталья Сергеевна протянула стремительно свою полунасекомую руку в сторону девочек и тогда та из них, что летела, так же стремительно переместилась в пространстве и приняла удар на себя, закрыв подругу. Рука Натальи Сергеевны вошла в её грудь с сухим лиственным шорохом и нежным древесным треском, будто рёбра девочки были из веток, плоть из коры и кожа из опавших дубовых листьев — всё мёртвое и вечно хранящее страшную память о ярости живой жизни. Наталья Сергеевна потянула руку обратно к себе, но застряла, завязла в мёртвой плоти, а девочка открыла глаза, вдохнула, и одним вдохом всосала в себя насекомое нутро Натальи Сергеевны — всю её желтовато-белую тараканью кровь, паучий мозг и похотливый жучий сок. В секунду от Натальи Сергеевны остался только сдувшийся хитиновый панцирь, свежий, розово-зелёный, с человечьими крупными сосками и треугольником волос в том месте, где обычно располагается лобок.
Выпив Наталью Сергеевну, летящая девочка обвела глазами других женщин в алтаре — они по очереди, устало вздохнув, осели вдоль стены и уснули среди вёдер и тряпья, словно в нокаут отправленные, а девочка снова закрыла свои чёрные глаза.
Действие сладости в теле Ивана заканчивалось. Перебитое кувалдой колено свисало со святого престола, и когда он приподнялся на руках, вывернутая кость, болтавшаяся на сухожилиях и коже, чиркнула о камень.
Первая девочка, та, что ходила ногами по земле, подошла и посмотрела ему в лицо.
— Оксана, посмотри, — сказала. — Этот, кажется, сожрал одну. Не твою?
Вторая девочка подлетела к Ивану, но глаз не открыла, вместо этого повела носом, словно принюхиваясь, потом отстранилась и покачала головой. Затем она облетела алтарь по периметру, ненадолго останавливаясь у каждого белого ведра, наклоняясь над ним и так же принюхиваясь. Возле последнего ведра она обернулась к своей подруге, и Иван увидел, как из закрытого глаза скатилась небольшая, как точка, чёрная слезинка, похожая на муравья или другое небольшое насекомое.
— Засушили? — переспросила живая девочка. — Вот же мрази. А больше тут нет нигде?
Летящая девочка обернулась и указала на бархатное с вышитым золотыми нитями крестом покрывало, висевшее возле глухого угла сбоку от входа в алтарь. Первая девочка отодвинула ткань и открыла вход в крипту, куда они обе и спустились, одна за другой. Пока девочек не было, Иван попробовал стонать, чтобы разбудить женщин на полу, но громко стонать он боялся, а тихо было бесполезно — женщины продолжали спать и только улыбались во сне.
Девочки тем временем вернулись в алтарь.
— Тысяча триста душ, — сказала живая. — Пока рекорд. И все сушёные. Она замолчала, скорбно удивлённая новым знанием. Иван снова тихо застонал. — А вы кто вообще? — спросила девочка. — Я кондитер, из Москвы, Иван Уткин, — заговорил торопливо Иван. — дом здесь купил, а он сгорел, а потом вот это. — Иван Уткин? Сырки? Надо же, не знала, что их ещё делают. — Сырки, сырки, — закивал Иван. — Помогите мне, пожалуйста. — А вы души ели? — нахмурила брови девочка. — Я не знаю про души, — уже почти плакал Иван. — Я только сладкий творог ел, меня угощали. Женщина эта. Которую вы. Мне очень больно, помогите. — Это не творог, — строго сказала девочка. — И это не женщина. Это храмовник, самая гадкая тварь. А в вёдрах — души человеческие, только сушёные, и потому к возврату непригодные. Порченные, понимаете? Храмовники их так заготавливают, чтобы побольше людей вроде вас приманивать на свою сторону. Ещё немного — и второе колено вам бы перебили, а потом развернули, как у кузнечика. Если бы мы с Оксаной не пришли, вы бы тоже Храмовником стали. — У неё ещё дочь есть, — прошептал Иван, уже почти теряя сознание от наплывающей боли. — Звонарщица? Нет уже. Возле колокола мы с ней встретились. А вам бы нужно в скорую позвонить, чтобы вас в больницу отвезли. У вас нога перебита и кость торчит. Если не позвоните, вам могут ногу отрезать. Оксана вам сейчас обезболивание сделает, но его надолго не хватит. А мы пойдём. Здесь рядом ещё одно гнездо у них.
Вторая девочка снова подлетела к Ивану и погладила его по лицу холодной и гладкой рукой. Боль тут же ушла, вытекла из тела, как моча, если сильно испугаться или когда ударили ногой в низ живота — незаметно и неконтролируемо.
Иван ещё полежал, подождал, пока девочки уйдут-улетят, прошуршат по матовой плёнке, хлопнут тяжёлой дверью главного входа, потом боком слез со святого престола, попрыгал на одной ноге, волоча перебитую, к ближайшему белому ведру. Возле него завалился на бок, ткнув локтем, как в подушку, в живот одной из спящих женщин, отчего она звонко выпустила газы, открыл ведро, размотал наскоро тряпичный свёрток и принялся есть, откусывать от сушёных белых кусочков, разламывать их руками, пропихивать себе в рот, сходить с ума от сладости. Наевшись, начал стягивать с себя одежду, выуживать оставшиеся в ведре белые комочки, крошить их в ладонях и втирать в свою кожу, в грудь, в живот, в бёдра, плечи, ягодицы, превращаясь в один огромный кусок сладости, в особо крупную дозу благодатного наркотика. — Сладость будет тебя держать, сладость вывезет, сладость вытянет, — звучал у него в ушах голос мёртвого отца. — Держись за неё.
И он держался.
Из разорванной вены в перебитом колене толчками текла на пол алтаря густая тёмная кровь, но Ивану было не до этого.