Ванечка
Домашних мёртвых носили по улицам на праздник, на девятое число.
Накануне городок размечали красными флагами: всю ночь древний грузовик с голубой кабиной и грустной белой мордой полз от столба к столбу вдоль Московского тракта, скрежетали передачи, перестукивались древки в кузове цвета потёртого хаки. Глухонемой дворник-казах с головой-репейной шишкой, заросшей беловатой щетиной поверх островков розового лишая, сажал древки в чугунные флагштоки, а если не лезли, обтёсывал разбухшие торцы казённым топором, замотанным до обуха синей изолентой. На землю под столбами падали серые стружки.
Начинали сразу перед мостом через Пахру и ехали на другой конец, до парка развлечений, с аттракционами и автодромом для электрического картинга. За парком городок прекращался, оставалось только поле — над ним каждое утро, как сходил в апреле снег, висел белёсый туман.
Уже на рассвете приезжали на площадь у горсовета, к танку Т-34 на постаменте цвета говяжьей печени. Дворник залезал на постамент, осматривал танк и замазывал из банки трещины в старой бугристой краске. Потом вместе с шофёром сгружали из кузова две выкрашенные серебрянкой чугунные урны, за день до того вымытые из шланга от бычков и паучьих гнёзд, волокли по асфальту, водружали по бокам, для торжественного вида.
От горсовета уже ехали на станцию, загоняли грузовик в гараж, расходились. Шофёр — домой, а дворник запирался в гараже изнутри, скидывал с тощего дивана в углу ветошь, ложился, не снимая кирзачей, и накрывал репейную голову ватником. Человеческих звуков дворник не слышал с рождения, но всякий раз на девятое душевно страдал от других, будто не отсюда происходивших — клокочущих разговорцев на непонятном языке и свиста, как хлыстом кто-то размахивал. Звуки возникали одновременно у него в голове и над Московским трактом, над туманом за парком аттракционов, над мостом через Пахру, по ту сторону разметки из красных флагов, отбивавших границу между людьми и чёрт знает кем ещё, кого глухой ещё, может, и услышит, а другим о них знать не положено.
В заначке, в ящике под верстаком дворник держал замотанную в ватные штаны поллитру, на случай, если навалится бессонница и шепоток будет не заглушить. А в другие дни он не пил, даже на Новый год.
Из всего праздника Ванечка особенно любил, когда с утра бабушка готовила драники.
Сточенным до стального огрызка ножиком спускала с картофелин шкурку — целиком, длинной змейкой — вырезала чёрные точки глазков, настругивала влажные клубни на тёрке, замешивала с яйцом и пригоршней муки, набирала белой массы в половник и отпускала в сковородку с раскалённым маслом. Корочка с краю драника похрустывала на зубах и языке крошечными игрушечными чипсинками. Последний праздничный драник Ванечка оставлял себе на вечер — клал на одно блюдце и накрывал другим. Драник за день менял вкус, делался плотным, чуть землистым и грустным, от бабушкиной любви в нём оставалось только воспоминание, он падал комочком Ванечке в живот, лежал там в темноте, как могилке, и до следующего утра приятно питал своими соками.
Девятого Ванечка проснулся от стука по подоконнику — подумал, дождь, но оказалось, голубь там ходил и клацал по серой жести когтями на озябших чешуйчатых лапах. На праздник всегда возвращались холода, даже если под первомай погода расходилась, и путевые рабочие уже пили пиво на согретой земле в пустом и прозрачном парке тридцатилетия Октября. Так и вчера: ещё к обеду в небе закрутило из облаков спираль, как воронку приставили сверху к городку и высосали разом через неё всю весну — нежную, ленивую, с ветерками и пылью — а вместо неё накачали мёрзлого пустого воздуха.
Ванечка выбрался из кроватки, и в пижамке с котиками и зайчиками в виде цирковых артистов пришёл на кухню. Бабушка стояла возле кухонного стола, поджав губы и сведя брови, а перед ней на деревянной с подпалинами доске лежали разрезанные надвое клубни.
— Всё погнило, всё, — причитала бабушка.
Ванечка посмотрел: на одних клубнях гниль слегка проступила сероватым румянцем — в школьной столовой такие запросто пустили бы на пюре — а другим уже разъела изнутри плоть и поблескивала слизью, как расколотый булыжник зелёными и синими кристаллами самоцветов.
Вместо солнечных поджаристых драников на завтрак была серая овсянка, её даже кусочки банана не развеселили, потонули в овсяной слизи и развалились во рту сладковатой массой. Ванечка половину съел, а половину размазал по тарелке.
— Ты, Ванечка, по сторонам там смотри, — сказала бабушка, когда они уже оделись и мать достала из шкафа и отряхнула от пыли прибитую гвоздиками к рейкам фотографию ванечкиного деда, их домашнего, бровастого мужчины с седым чубом, в застёгнутом на все пуговицы старомодном пиджаке с маленьким треугольным лацканом и массивным блоком орденских планок.
Ванечка обнял бабушку на прощанье, уткнулся лицом в передник, пахнувший кухней и подсолнечным маслом.
— Ах, Зинаида Николаевна, ну что там с нами случится, праздник ведь, — сказала мама. — Глупая ты, Татьяна, женщина, — ответила бабушка — жизни не знаешь. А ты, Ванечка, дедушку не выпускай. Вот тебе ещё рукавички, чтобы руки не мёрзли.
И натянула ему на ладони вязаные варежки, белые, с красным пиксельным петушком между двумя рядами красных пиксельных деревьев.
В варежках Ванечке сразу стало горячо, жар потянулся вверх по рукам, от ладоней к плечам и дальше по всему телу, даже под шапкой с помпоном зачесалось, хорошо мама подхватила его вместе с дедом на рейках и они вышли из дома.
Во дворе, через длинную, в пол-улицы, лужу, не высыхавшую даже летом — она только по зиме замерзала, а весной оттаивала снова — приблудный рыжий пёс рыл под соседским забором глину, фыркал, рычал. Когда почуял людей, поднял испачканную в глине морду, коротко гавкнул, потом ещё раз и ещё, будто не решил, стоит ли связываться и облаивать Ванечку с мамой основательно, чтобы припугнуть. Но Ванечка уже и так испугался, остановился с дедом в руках, стоял и смотрел на пса. — Давай, Ванюша, он через воду не пойдёт, — сказала мама. И действительно: пёс только подошёл к краю лужи, встал там, упёрся лапами в сырую глину, посмотрел на людей чёрными дурными глазами, ещё раз гавкнул, а потом вернулся к забору.
Идти им было недалеко, минут десять до железнодорожной станции, а там — дождаться электрички на Москву. Если повезёт, приедет со Взлётной, быстрая, на ней до Павелецкого всего две остановки, а если нет, то придётся ехать на долгой узуновской, и стоять в тамбуре до самого Коломенского. Им одновременно и повезло, и не повезло — приехала долгая, из Барыбино, но свободные места в вагонах ещё оставались, и Ванечка с мамой сели на обитый фанерой диван, спиной по ходу поезда, с теневой стороны, напротив мужчины в камуфляжном ватнике с костылями и пустой до колена правой штаниной. Лицо у мужчины оказалось тоже неполное, посечённое чем-то хищным и мелким, как наждачкой прошли — все выступающие части выглядели стёртыми.
Ванечка смотрел на мужчину из-под деда на рейках, но мужчина его хитрость раскрыл и взгляд заметил.
— Смотришь? — Спросил он Ванечку. — Ну смотри. Мне не жалко. А это кто у тебя? — Это домашний наш, — сказал Ванечка. — Он герой. — Вижу, что герой, — сказал мужчина. — Я тоже герой, смотри. Он расстегнул измождённой рукой ватник и показал Ванечке три серебряных креста на красном банте с белой строчкой — в ряд. — Ты мамке своей скажи, три «мужика» у дяди. Видишь? Три! Я, получается, сам втройне мужик, так-то. Скажи, скажи мамке. — Мам, — сказал Ванечка. — Не разговаривай с незнакомыми, сынок, — ответила мама. — Так познакомимся давайте, — мужчина заулыбался стёртым наждачкой лицом. — Меня Толик зовут. А вас как? — У меня муж есть, — сказала мама, — в Москве меня ждёт, на вокзале. — Нет у тебя никого, — наклонился вперёд Толик. — У тебя глаза голодные и бегают. Я таких, как ты, повидал. Как зовут? Ты не бойся, не обижу. А то смотри, если чего, то у меня вон чего.
Толик сунул руку в карман ватника и вытащил оттуда гранату, ребристую, как шоколадная плитка, с торчащим сверху серым черенком запала.
Ванечка никогда гранату в жизни не видел, только в книжках, и смотрел теперь не на посечённое лицо Толика, а на неё.
Толик спрятал гранату обратно в карман, а мама прижала Ванечку к себе, вытащила из пространства между лавками, и пока Толик подтягивался на своих костылях, протолкалась с ними обоими — Ванечкой и дедом — сквозь людей в конец вагона, к разболтанной двери с закрашенным белой краской окном. Толик застрял где-то позади, а они добрались до конца следующего вагона и сели там на такой же фанерный диван, спрятались за его тёмно-бурой спинкой. Электричка как раз остановилась в Коломенском, люди вошли и вышли, а когда тронулась снова, Ванечка увидел Толика уже на платформе, он топтался на костылях и озирался вокруг — должно быть, искал их с мамой.
— Никогда, Ванечка, не разговаривай с незнакомыми дядями и тётями, — повторила мама. — Пусть лучше думают, что ты глухой или немой, тогда не тронут.
Напротив них сидела старушка, с виду лет ста, закутанная в платки и оттого похожая на огромную куклу с мягким лицом в глубоких и мелких морщинах. Она держала перед собой корзину, накрытую сероватым полотенцем в застиранных жёлто-бурых пятнах, доставала из-под полотенца куски неизвестной белой пищи, тянула себе в рот и жевала сухими губами и пустыми дёснами. Когда мама договорила, старушка захихикала старушечьим голосом, тоже сморщенным, и белая пища посыпалась изо рта на грязный пол вагона.
Ванечка и мама вышли из электрички на Павелецком и перешли Садовое кольцо по подземному тоннелю. На мраморных ступенях вестибюля метро бездомный человек с опухшей головой блевал отдававшим водкой красным, а рядом с ним сидя дремал другой бездомный человек, похожий на кучу тряпок, пропитанную древней перебродившей мочой.
Зато стоило отойти метров на двести дальше, как вокруг стало хорошо и красиво. Бодро звякнул над ухом трамвай с дымчато-коричневыми окнами. От них свет внутри салона был такой, что казалось, пассажиры тоже дымятся, вьются клубами, как дружелюбные привидения. Ванечка даже маме про это сказал, но мама ответила, что давай лучше пешком, час в поезде сидели, здесь недалеко, нужно хоть по воздуху пройтись.
— Смотри, вот мы где, — мама подвела Ванечку к городской карте на ребристой металлической ноге, показала на красную точку на пересечении Садового и улицы Новокузнецкая. — А надо нам сюда, — она переместила палец к самому центру паутины колец и проспектов, где задремавшим паучком свернулся Кремль.
Они зашагали по Новокузнецкой, мимо старинных особняков с завитушками, мимо чистой и скучной жёлтой церкви, мимо кирпичных домов-свечек. Возле ещё одной станции метро свернули на улицу Пятницкую, и Ванечке она показалась милой и родной, как у них в городке в районе исторического центра, где имелась похожая, с такими же небольшими домиками — бабушка говорила, с крепостных времён эта улица осталась, но Ванечка не понимал пока, что это значит.
Перешли узкую речку по такому же узкому мелкому мосту, затем поднялись на другой мост, широкий и громкий, с машинами в шесть рядов, а когда дошли до середины, мама остановилась, сжала ванечкину ладонь и сказала: смотри, Кремль.
Даже в пасмурный день Кремль блестел, как свежий гуталин, или как колбаска краски из тюбика с надписью «жжёная кость». Красивый глубокий чёрный цвет манил, тянул к себе. Иногда снизу, от самой земли, по стенам и башням пробегали быстрые волны, чуть заметные колебания, вроде судорог или дрожи, они поднимались к небу, на мгновение наполняли муаром воздух над стенами и уходили в эфир, пропадали в вышине.
Звёзды на башнях мерцали горячими угольками, люди на мосту стояли без движения, загипнотизированные и временно парализованные тёмной красотой. Ванечка шёл мимо застывших людей и видел их руки, стиснувшие гранитный парапет моста: кожа покраснела от ветра, покрылась мелким узором трещин и чешуек, будто люди сами медленно превращались в холодный обветренный камень.
На Васильевском спуске уже собрались для шествия мужчины и женщины, иногда между ними попадались дети. Над головами вторым рядом лиц поднимались домашние на рейках. Когда Ванечка с мамой подошли к хвосту колонны, её голова тронулась где-то далеко впереди, двинулась по Васильевскому спуску, и лица домашних тоже дрогнули волной, заколыхались листьями, раздулись маленькими парусами, потянули толпу в дымную даль, огороженную по бокам красными флагами, и толпа поплыла: вперёд, раскачиваясь из стороны в сторону тысячами человеческих маятников.
Перед ним освободилось немного места, как раз для шага. Ванечка покрепче сжал деревянную рейку и тоже медленно поплыл, качаясь в человеческом потоке, а мама шла рядом.
Скоро ему снова стало жарко, как дома перед тем, как они вышли на улицу, он протянул деда маме, а сам стащил рукавички с рук.
Он тут же почувствовал разогретой кожей острый ветерок, сквозивший между людьми в колонне. Ветерок юлил, кружил, облизывал кожу, лез в щели и дыры, как живой. Он лихо и цепко забрался Ванечке под манжеты рукавов. Захотелось снова надеть рукавички — пусть лучше жарко будет — но справа его толкнул качнувшийся человек с портретом мёртвого генерала на рейках, и рукавички улетели из рук на брусчатку, где их затоптали и они исчезли из вида.
Ванечка обернулся к маме и не нашёл её поблизости — пока он возился с рукавичками, мама отступила на шаг и её затянуло между грудями, животами и боками других людей. Они бы и нашлись, вынырнули бы из толпы навстречу друг другу, но где-то впереди шествие дёрнулось, коротко сбилось с шага, перемешалось внутри себя, его внутренние слои наползли друг на друга и вокруг Ванечки оказались совсем другие люди, в другой одежде, не те, к кому он уже успел привыкнуть — не знакомые чужие, а просто чужие. Он как будто в другой какой-то толпе оказался.
Ему бы тоже закричать, чтобы мама нашлась, но холод, пробравшийся в рукава курточки, добрался уже и до языка, и даже его успел немного подморозить, а ещё Ванечка почувствовал запах, знакомый и незнакомый одновременно, землистый и острый, будто крупным речным песком изнутри натёрли нос. Такой запах бывает во сне, когда тело немеет в плечах, а язык прирастает к нёбу, точь в точь как сейчас.
Ванечка даже подумал на секунду, что всё это и есть сон, и ему нужно только найти дорожку наверх или наружу, только никакой дорожки не было, а сон становился гуще и плотнее.
Ванечка пошёл было назад, но медленные маятники людей хоть и огибали его, чтобы не затоптать, двигались навстречу единым могучим потоком, — снизу ноги, чуть повыше животы, совсем наверху прибитые к рейкам домашние — и этот поток было не одолеть, только если ввинчиваться в него, лавировать и проскальзывать между людьми. Ванечка попробовал так делать, но быстро выбился из сил, а прошёл всего пару метров.
Он тогда присел на корточки, чтобы найти в просветах между ногами людей мамины чёрные сапоги на толстом слоёном каблуке, однако ног было так много, и мелькали они так быстро, что Ванечка совсем растерялся и в животе у него сделалось пусто, будто душа проголодалась.
Ударили куранты на чёрной Спасской башне, Кремль содрогнулся, словно кто-то огромный в небе или, наоборот, внутри земли, топнул ногой, и из-под чёрной стены, как новорожденные паучки из лопнувшего паучьего яйца, полезли и побежали к людям странные существа, с человечьими телами и головами и на саранчиных, коленками назад, ногах. Ванечка увидел их снизу, с брусчатки, где сидел: он протёр глаза кулачками, но существа не исчезли, только приблизились, а люди вокруг Ванечки будто не замечали ничего, шли себе и шли, несли своих домашних.
Первым от чёрных стен Кремля к толпе бежал огромный солдат в круглой старой каске и древней гимнастёрке со скатанной в серый бублик шинелью через плечо. Глаза солдата горели, как звёзды на башнях, красными угольками на чёрном лице. Солдат насекомо подскочил к женщине в сиреневом пуховике, раскрыл чёрный рот и выпростал оттуда то ли язык, то ли жало, то ли плеть — что-то длинное и тонкое, со свистом рассёкшее воздух. Этим длинным и тонким он пронзил женщину вместе с пуховиком насквозь, вырвал у неё из груди белый сгусток, вроде того, что жевала в поезде беззубая старуха, затянул в себя и проглотил.
Женщина с виду ничего не почувствовала. Кашлянула и переложила своего домашнего поудобнее в ладонях.
За солдатом бежали другие существа: усатые, лысые, с бородами, с мохнатыми бровями, они пощёлкивали челюстями, как копытами боевых лошадей, мотали из стороны в сторону головами в ошмётках истлевших лётных шлемов, клекотали, переговариваясь друг с другом, подпрыгивали на вывороченных, перебитых и задом наперёд сросшихся суставах, и цепляли, цепляли, цепляли жалами людей в толпе, рвали, рвали из них белое вещество, а люди шли и шли, только некоторые иногда покашливали и похлопывали себя ладонями по груди.
Солдат зыркнул своими глазами-угольками в сторону Ванечки, их взгляды скрестились лучами, и все существа одновременно остановили свой насекомый бег, замерли, где были, и тоже медленно повернулись к Ванечке, и теперь все вместе смотрели на него, а он даже маму не мог позвать, а даже если бы и мог, ничем хорошим это бы не закончилось, потому что мама давно потерялась где-то в толпе, и может быть у неё из груди тоже вынули белое вещество, и кем она теперь стала, никто уже не знал, даже она сама.
Тогда Ванечка встал на четвереньки и пополз в сторону. Между ногами людей, царапая о брусчатку ладони, уворачиваясь от кроссовок и сапог. Один раз ему наступили на пальцы, боль впилась в суставы, внутри хрустнуло, но он только отчаяннее пополз, пока не добрался до тротуара. Поднялся на ноги и побежал, неловко, в тёплой и толстой детской одежде. «Через воду не пойдёт», вспомнил Ванечка мамины слова, и ещё он вспомнил карту, как река на ней пересекала голубыми линиями паучьи нити проспектов и колец, будто бритвой их резала. Он обернулся только на середине моста.
Бесконечная разноголовая масса из людей с домашними мёртвыми на рейках медленно наползала на Васильевский спуск, поднималась к Лобному месту, к Мавзолею, к антрацитовым могилам в чёрной кремлёвской стене, к кенотафу неизвестного солдата, а между людьми метались невидимые полу-люди полу-насекомые, и над лепестками домашних на рейках здесь и там подлетали и исчезали сгустки белого вещества. Самый большой из полу-людей, солдат в древней каске и гимнастёрке, стоял богомолом возле устья моста, вглядывался угольками глаз в город за рекой, в район Замоскворечье, искал там Ванечку, но не находил, потому что река отсекала солдата от мира живых даже надёжнее, чем красные флаги на столбах.
Ванечка увидел впереди широкую гранитную лестницу, спускавшуюся с двух сторон моста к набережной. Вход на неё перекрывало полосатое строительное полотно, каким обычно огораживают стройплощадки, канавы и открытые люки — растянутое на рамке из ржавых уголков, оно похлопывало на ветру. Кто-то перерезал сбоку три пластмассовые стяжки, крепившие полотно к уголку, и там открылся проход, узкая щель, для взрослого ничтожная, только внутрь заглянуть, но для Ванечки в самый раз. Он подбежал к лестнице, пролез в щель сначала одной ногой, потом головой, затем другой ногой и оказался на засыпанных мелким мусором и загаженных голубями ступенях, где очень давно никто не ходил.
Ванечка спустился по лестнице и вышел на строительную площадку на месте снесённого дома, покрытую утоптанной сухой рыжей глиной. С трёх сторон площадку окружали стены зданий без окон, глухие и высокие, будто повернувшихся друг к другу спинами. Из глины по периметру торчали огрызки покорёженных и ржавых прутьев арматуры с налипшими кусками бетона, издалека напоминавшие грубые тяжёлые цветы, а в центре поднималось колодезное кольцо — глубоко под ним текла одна из московских подземных речек, слишком кривая и невзрачная, чтобы выпускать её наружу, на широкие столичные улицы.
Он пошёл к серой бытовке в дальнем углу стройплощадки, с тонкоколёсым велосипедом, прислонённым к наполовину облупившемуся сине-белому логотипу почты россии. Ванечка прочитал заголовок газеты, изнутри заслонявшей небольшое окошко: «Из коня корм: европейцы ели мясо лошадей, принимая его за говядину» — и потянул за ручку деревянной двери, приделанной к петлям бытовки вместо штатной дверцы серого строительного пластика. Дверь легко и охотно поддалась ему навстречу. Ванечка поднялся на сложенную из кирпича ступеньку и заглянул внутрь.
В бытовке спиной к входу сидел за столом человек в синей нейлоновой спецовке поверх свитера с высоким горлом. Перед человеком горела на столе лампа с зелёным абажуром, а на стенах висели листы бумаги с рисунками и незнакомыми символами. Ванечка всмотрелся — на каждом листе, начерно набросанный карандашом, поднимался из-под земли, из чёрного квадрата открытой могилы один из полулюдей-полунасекомых, кого он видел сегодня на Васильевском. Был здесь и солдат в круглой каске, и другие существа, усатые, лысые, с бородами, с мохнатыми бровями, в истлевших лётных шлемах. Ванечка одновременно испугался и обрадовался — значит, всё это случилось на самом деле, а не приснилось ему в странном сне наяву, и незнакомый дядя в синей спецовке наверняка поможет ему найти маму и попасть домой. — Здравствуйте, — сказал Ванечка. — Здравствуй, Ванечка. Что, сбежал от кремлёвских? — Спросил человек за столом и повернулся к нему.
На закате тельце Ванечки, укутанное в саван из полосатого строительного полотна, каким огораживают стройплощадки, канавы и открытые люки, опустили в колодец и отправили плыть по течению подземной реки. Он плыл, плыл, а по бокам, за слоем земли, за бетонными стенами стучали по рельсам поезда чёрного метро, плескались чёрные волны Москва-реки и шелестели по камням хвосты подземных и подводных существ. Ванечка плыл по безымянной реке, холодный уснувший мальчик, тайная бандероль в неведомое будущее, плыл к берегу подземного московского моря, где такие же, как он, дети в саванах из строительного полотна, спали без снов, чтобы когда-нибудь потом проснуться и выйти из-под земли в пустую Москву, в новый прекрасный мир.