У родника
Из подножия осыпающегося, словно подвешенного на древесных корнях, склона холма в глубине заброшенной части парка между улицей Косыгина и Воробьёвской набережной течёт родник — это гигантский замок главного здания МГУ, построенный на костях замученных з/к, выжимает из сточенных временем Воробьёвых гор подземную влагу.
На вкус вода в роднике сладковатая и пахнет железом. Если набрать её в ладони, она покажется прозрачной, но земля и трава возле родника всегда окрашены в рыжий железистый цвет.
Слева от родника торчит из земли самодельная деревянная скамейка, чтобы людям было где смотреть на бегущую воду, примиряясь со скоротечностью собственной жизни, а справа поднимается глухой забор правительственной дачи из зелёных досок, с колючей проволокой поверху и камерами круглосуточного видеонаблюдения на столбах.
Бывший министерский чиновник пенсионер всероссийского значения, адепт здорового образа жизни и долгожитель Олег Петрович Киреев живёт неподалёку от родника — в доме на углу Ленинского проспекта и Третьего кольца, в двухкомнатной стариковской квартире. Окна квартиры выходят на титанового Гагарина, охраняющего Москву от вторжений с юга. Гагарин парит над площадью, где раньше был самодельный рынок «Тысяча мелочей». Много лет назад, когда время мелочей закончилось, на площадь приехали бригады рабочих с болгарками и порезали рынок на металл, после чего вывезли лом на переплавку, теперь на этом месте пустой асфальт, похожий на короткую взлётную полосу.
Олег Петрович приходит к роднику каждую пятницу, в пять часов утра.
У него есть тайник на высоком берегу Москва-реки, на вершине Воробьёвых гор, между рекламным щитом и клумбой в виде вписанной в круг пятиконечной звезды — неглубокая ямка, прикрытая куском оцинкованной жести. Возле тайника, под прикрытием кустов, Олег Петрович снимает с себя дневную одежду и обувь, прячет её в ямке и заворачивается в чистую простыню — наматывает её на себя, как гигантский подгузник. Переодевшись, Олег Петрович босиком спускается к роднику одному ему заметной тропинкой. Ветви бузины и орешника оставляют на его тощих бёдрах и впалом животе царапины, камни и битое стекло терзают его ступни, но сухое тело пенсионера не чувствует ни уколов, ни и порезов, он похож на ящерицу или жука, лёгкий и почти невесомый.
С собой Олег Петрович несёт две пустые баклажки на пять литров каждая.
Возле родника Олег Петрович разматывает простыню и помещает своё голое тело в выложенный речной галькой желоб, головой к источнику, в сладковатую пахнущую железом ледяную воду. Он лежит там, пока его сердце не начинает биться медленнее, почти останавливаясь от подземного холода. Пенсионер остужает свой организм и прогоняет из себя немощь — согласно его теории, она всего лишь избыток жара, образующегося при сгорании топлива жизни. Полежав в воде, Олег Петрович поднимается, промокает себя простынёй, снова обматывает ею чресла, наполняет баклажки родниковой водой и возвращается наверх, по крутой тропинке, незаметной никому, кроме него.
Воду из родника Олег Петрович пьёт по утрам в чистом виде, пускает её на чай по вечерам и варит на ней овощной суп, своё основное питание. От воды ему снятся густые сны про подземную жизнь: колодцы и дыры, чтобы входить через них в пустоту нижнего мира, ни на одной карте не отмеченные реки, чёрные озёра посреди пещер, похожих на окаменевшие пузыри. Вокруг озёр возвышаются ложа из соли, из выплаканных землёй слёз, а на ложах, завёрнутые в джутовые полотнища, запечатанные сургучными печатями «почты россии», спят дети. Их небольшие тела — семена неотвратимого будущего. Во сне Олег Петрович знает, что придёт день, сургучные печати треснут, джутовые коконы распустятся цветами страшной мести, и дети воздадут миру за причинённое зло. Утром он забывает этот сон, только исчезающий сладкий след остаётся от него в душе пенсионера.
Олег Петрович ходит к роднику в любое время года и в любую погоду — летом и зимой, в дождь и метель. Парковые бегуны, лыжники, велосипедисты и хозяева породистых городских собак уже привыкли к нему и не пугаются, а забредшие из других районов бездомные или заночевавшие возле родника пьяницы, завидев жилистое старческое тело, завёрнутое в простыню, побыстрее уходят из парка прочь, поближе к к асфальту, бетону, к граниту набережной.
В пятницу в самом конце октября, в предутренней тьме, Олег Петрович, как обычно спустился по склону. За две недели без дождей воздух в парке высох и теперь пах пылью и травой. Реликтовое летнее тепло ещё бродило в природе, но опавшие листья уже начали превращаться в хрустящие мёртвые завитки.
Олег Петрович почти добрался до родника, когда почуял впереди за кустами присутствие. С одной стороны, это присутствие было знакомое, человеческое, и Олег Петрович подумал, что снова какой-нибудь бездельник забрёл в парк, напился с вечера и уснул на лавочке. А с другой стороны, Олег Петрович учуял и нечто иное, не совсем обычное, не полностью человеческое — такое, с чем лучше не встречаться даже пропитавшемуся соками древней горы старику.
Пенсионер упёрся пятками в пыльную парковую землю, спрятался за стволом древнего ясеня, наполовину сгнившего изнутри от подземной воды, и присмотрелся.
На деревянной скамейке сидели две девочки. С виду им было лет по четырнадцать или пятнадцать, не местные, не из окрестных районов — раньше Олег Петрович в парке их не видел. Девочки беседовали друг с другом, но вслух говорила только одна, с короткими светлыми кудряшками, а вторая отвечала ей без слов, не открывая рта, душевным голосом. Этот душевный голос возникал сразу внутри головы Олега Петровича, проникал туда из окружающей среды сам по себе, без колебаний звуковых волн. Волосы второй девочки опускались до середины спины, и Олег Петрович подумал, что они должны быть такого же цвета, как рыжий налёт на речной гальке в жёлобе с родниковой водой.
— Нет её здесь, — произнесла в голове Олега Петровича рыжеволосая девочка. — Мы только время зря потратили. — Мы же не везде ещё посмотрели, — человеческим голосом ответила первая девочка. — Больше не нужно смотреть. Нет моей души на Земле. Здесь только живые ходят, такие как ты. Спрятали мою душу в ад, в чёрного дельфина, в чёрного зайца, в чёрную утку, внутрь чёрного яйца, в подвалы нижней Лубянки. Такой там стон стоит — я даже отсюда слышу. И ты бы услышала, если бы мёртвая была. Мне туда нужно. — Я с тобой пойду,— сказала светловолосая. Рыжая прижалась к подруге, положила ей на плечо мёртвую свою голову. — Я одна. Живым туда не пройти, туда даже не всем мёртвым попасть. Поэтому ты меня здесь жди, а я душу найду и к тебе вернусь. И тоже буду живая, почти как ты, и мы будем вместе, как живые люди бывают. Как раньше, пока меня не убили. — А ты знаешь дорогу? Как ты туда попадёшь? — Есть способ. Слышала про чёрную машину? — Нет, — сказала светловолосая девочка. — Покажи.
Рыжая повернула лицо к светловолосой и открыла глаза. Тут же всё вокруг девочек — и родник, и тропинки, и торчащие из склона корни деревьев, и мёртвый ясень вместе прячущимся за ним Олегом Петровичем, завёрнутым в простыню — вывернулось нутром наружу, будто за рамками кадра невидимый оператор применил фильтр «инверсия»: белое стало аспидно-чёрным, а чёрное, наоборот, высветлилось, выгорело до белизны золы. Олега Петровича зацепило, потащило по встречной полосе времени, швырнуло почти на сто лет назад, когда он был совсем ещё мальчишкой и жил в бараке на Метростроевской улице в рабочем посёлке Метрогородок на севере Москвы.
Олег Петрович увидел город с высоты полёта московского стрижа в ясный летний день. Он мог управлять своим видением: мог замереть в вышине, как полицейский дрон, а мог упасть вниз и рассмотреть в деталях приближающуюся поверхность земли.
Он увидел ночную Москву, странно маленькую и пустую, без машин, без половины зданий, в окружении слепых деревень. Высохшая душа Олега Петровича почувствовала прохладное удовлетворение от того, что вот оно всё и вернулось, стало таким, как в было в детстве, как он всегда это помнил, даже когда забывал.
В глубине ночи чиркнула спичка, тихо затрещал уголёк папиросы, ожил мотор тяжёлого автомобиля. Бронированный Packard плавно выкатился из гаража, вырулил мимо гранитной ограды на мост, и полетел, неумолимо набирая скорость, по садовому, шлёпая шинами по выбоинам в мостовой, наклоняясь на рессорах в поворотах, распарывая ночь звуком мотора, как службистской финкой.
Запоздалый пешеход на тротуаре с чётной стороны Большой Калужской улицы заслышал звук приближающегося автомобиля, завертел головой, отыскивая в пространстве свет фар, но ничего не обнаружил и решил перебежать, пока можно. Когда чёрный лимузин вылетел из-за угла — с заносом, проскользив новенькой резиной по влажному от недавнего дождя асфальту — пешеход успел добраться до разделительной полосы. Он остановился, моментально окоченев от осознания неизбежной гибели, как туша коровы в леднике скотобойни, и чёрный Packard, не сбавляя хода, налетел на него, убил одним ударом и помчал, не заметив, дальше, а душа пешехода поднялась прозрачным взрывом ледяных брызг, осела в сточную канаву, потекла вместе с канализационными водами в чёрную подземную реку, к подземному озеру, где вокруг поднимались ложа из соли, из наплаканных землёй слёз.
Автомобиль летел со спецзаданием в подмосковный город Видное, в бывшую Екатерининскую пустынь, где под видом секретной тюрьмы НКВД службисты открыли портал в нижний мир, и стражи врат, вертухаи в фуражках с синим околышем, рвали там на куски тела и души узников.
Водитель заехал на территорию, не глуша двигатель остановился у дальнего двухэтажного корпуса под жестяной крышей. Внутри корпуса на нижнем этаже горел жёлтый свет, подбитые подошвы стучали в доски пола, лязгало ведро, плескалась вода, падало с глухим стуком на пол бесчувственное тело. Потом вынесли — под плечи и за ноги — длинные волосы доставали до земли, обметали сапог вертухая. Дотащили до «Пакарда», затолкали на заднее, усадили, пристегнули ремнём, хлопнули по крыше дважды, крикнули: Давай, поехал! Полетели на ближнюю дачу, в Кунцево, в зелёный дом. Не доезжая Москвы, женщина на заднем очнулась и запела, тихо, без слов — заскулила колыбельную, глядя в ночь за бронестеклом страшными чёрными глазами.
Спустя два часа тридцать пять минут спецзадание было выполнено: тело с иссечённой пыточными ножами душой доставлено по назначению и машина вернулась в гараж особого назначения под Крымским мостом. Водитель «Пакарда» вышел из кабины. В гараже густо и тяжёло пахло бензином, раскалённым маслом, резиной, городской пылью, горячим металлом, свежим мясом, от запаха хотелось рычать и текла слюна. Водитель стянул очки на ремешке, снял кожанку, повесил на гвоздь в углу гаража и отправился, заперев за собой ворота, в свою комнату в коммунальной квартире в доме-пристройке 2-Бис по Фрунзенской набережной. Табличка возле двери в квартиру, с выведенными золотистым по чёрному фамилиями, сообщала, кому из жильцов сколько раз следует звонить: Иванов — 5, Щебёнкер — 4, Джапаридзе — 3, Сельянов — 2, Савушкин И.С. — 1 зв.
В своей комнате, за круглым столом, покрытым похожей на полковое знамя бордовой скатертью, водитель выкурил папиросу марки Герцеговина Флор, лёг, не раздеваясь, на диван и заснул тяжёлым беспокойным сном, чтобы проснуться за полчаса до рассвета, достать из нижнего отделения шкафа кастрюлю с чёрным дёгтем и приняться мазать им порог своей комнаты, дверной косяк, стены — густо, жирно. Резкий нефтяной запах пополз по квартире в комнаты других жильцов, потянулся по длинному тёмному коридору с ржавеющим под потолком оцинкованным корытом, с чёрным эбонитовым телефоном, прикрученным к огрызку сосновой доски на стене. В синих линялых трусах и майке вышел в коридор сотрудник Госснаба Иванов, заколотил кулачищем в стену боец пожарной охраны Щебёнкер, его молодая жена тихо проклинала безумного водителя — а он мазал, мазал дёгтем стены, чтобы гигантские насекомые из его сна не пересекли границу между мирами и не сожрали остатки его души. Соседи давно прибили бы его, если бы не фуражка с синим околышем НКВД.
Олег Петрович наблюдал за водителем как бы из-под потолка, из угла, где обычно живут небольшие паучки, а потом тот почувствовал присутствие пенсионера и повернул к нему лицо — с впадинами на месте глазных яблок, с двумя застарелыми белёсыми шрамами посередине зашитых век.
Мёртвая рыжеволосая девочка закрыла глаза, видение закончилось. — Слепой тебя заберёт? — спросила вслух первая девочка. Рыжая ничего не ответила, только кивнула, и в грудной клетке Олега Петровича, высохшего изнутри старика, родившегося почти сто лет назад в страшном Метрогородке, где посреди белого дня резали мужчин и насиловали женщин, сжалось от забытого чувства тревоги похожее на мёртвого воробья сердце.
Он хотел выйти из-за дерева, подойти к девочкам, обнять их — голый сумасшедший старик — но невесть откуда взявшееся тёплой осенней ночью ледяное облако пришпилило его морозной иглой к сухой земле. Олег Петрович как будто лизнул на холоде ограду, сваренную из гнутого стального уголка и старой проржавевшей трубы, и теперь не мог сдвинуться с места. Этот внезапный холод опустошил Олега Петровича изнутри — не только его тело, но и душу, она как оголодала, начала пожирать саму себя, сжимаясь в крохотную точку. Пенсионер стоял за мёртвым ясенем, обёрнутый в простынку, как в гигантский памперс, с двумя пластиковыми баклажками по пять литров в каждой руке, а рыжая девочка, не открывая глаз и не касаясь ногами земли, плавно полетела в пространстве мимо него, мимо забора правительственной дачи, вдоль тропы, круто взбирающейся наверх, к улице Косыгина.
В соседнем районе, в заброшенном гараже особого назначения Артём Фаталиев, бывший министерский клерк, сел в бронированный лимузин марки Packard, надел слепые чёрные очки и завёл мотор. Звук финкой вспорол предутреннюю тишину, чёрный лимузин выкатился из ворот гаража под Крымским мостом, проехал мимо открыточных московских видов — памятника Петру и фабрики «Красный октябрь» — набрал скорость, вылетел на Ленинский проспект, на площади Гагарина свернул направо, на улицу Косыгина, и полетел по пустой дороге в сторону Мосфильма.
Рыжая девочка и слепой водитель двигались навстречу друг другу, как в задаче из школьного учебника математики. Возле точки, где им было предписано встретиться, чёрный лимузин замедлил ход, затем остановился. С пневматическим шипением открылась задняя дверь, показался похожий на жирные губы алый кожаный диван, набитый мягчайшим гагачьим пухом, мёртвая девочка села внутрь, дверь медленно и плавно закрылась за ней, Packard тронулся с места, набрал скорость и исчез. Звук мотора постепенно вытянулся в струну тишины.
Когда морозная хватка ослабла и к Олегу Петровичу вернулась способность передвигать конечности, он вышел из-за пустого, как и он сам, ясеня — в простыне, с баклажками — и скорбно приблизился к скамейке, где сидела живая девочка. Олег Петрович пристроился рядом. Девочка плакала и скамейка слегка раскачивалась в её ритме. Пенсионер тоже шмыгнул носом, вытер голым предплечьем потёкшее, сказал тихо: Ничего. Потом повторил: Всё ничего. Мне бы пожрать. Нет у тебя пожрать?